Ротмистр авиации - Страница 11

Сойдя у «Аквариума», японец расплатился, оставив, как и положено, крупные чаевые, и исчез в дверях варьете.

Губарев некоторое время сидел на облучке, пытаясь унять волнение. Наконец сообразив, что сейчас лучше всего отъехать, шевельнул вожжами, чмокнул — и не спеша развернул Альта в сторону Кронверкской улицы. Под медленный стук копыт, не удержавшись, усмехнулся в бороду: «Ахметшина» он все-таки выследил. Кажется, японец его не узнал. Но в любом случае ясно, что это опытный разведчик.

Губарев обязан теперь попасть в «Аквариум», иного пути выяснить, кто такой лже-дворник, нет. Обязан — но как? Не пойдет же он в зал в поддевке и картузе. Губарев натянул вожжи; Альт дернул шеей, остановился в тени дома. Здесь, на Кронверкской, тихо, движения почти нет, прохожие появляются редко. Что же делать? Губарев отлично знал, что такое «Аквариум». Так называемый фонарь. Он понимал, что среди швейцаров, официантов и поваров варьете, как минимум, десяток — тайные осведомители. Наверняка есть такие и среди артистов, но никого из сотрудников ПКРБ, внедренных сюда, он не знает. Завтра утром, конечно, он свяжется с Курново, но что делать сейчас? Может быть, зайти с черного хода и попросить швейцара вынести небольшой заказ? Сказать, для богатого клиента? Не годится, примитивно, главное же, это ничего не даст. Он должен заглянуть в зал, увидеть стол, за которым сидит лже-дворник, людей за этим столом, на худой конец — обслуживающего стол официанта. «Ахметшин» вполне может быть частым гостем «Аквариума», но это тоже можно выяснить, лишь поговорив с прислугой в зале. Может быть, просто спросить об «Ахметшине» у швейцара, дав приличные чаевые? Не годится и это — неизвестно, на кого работает швейцар; такое место, как «Аквариум», наверняка набито чужой агентурой. Нужна осторожность, иначе он все провалит.

Еще около двадцати минут Губарев перебирал возможности. Наконец что-то появилось. Да, как будто придумал; безопасней всего сыграть любопытного. Неопытного любопытного возчика, недавно приехавшего в столицу к мечтающего взглянуть на господскую жизнь. Не бог весть какой вариант, но другого сейчас нет. Но крайней мере, это не должно вызвать подозрений.

Подъехав к черному ходу, оставив Альта и переговорив с грузчиками, Губарев в конце концов добрался до осанистого, немолодого старшего официанта. Согнулся в поклоне.

— Силантий Фомич вы будете?

Официант глянул мельком, просипел:

— Деньги.

Губарев полез в карман.

— Деньги-то я дам, дам деньги-то, а вы покажте. Танцорок там, господ.

Официант усмехнулся.

— «Покажте…» Говорить выучись, — получив из рук Губарева трешку, аккуратно спрятал ее в бумажник, кивнул.

— Следуй за мной, чучело. И смотри, делай, что говорю.

Они прошли через кухню, мимо дымящихся котлов и распаренных поваров; в официантском простенке Силантий Фомич остановился.

— Паря, если тебя заметят, влетит мне, не кому другому. Официантов, которые в белом, не боксь, свои. Но ежели в черном заметишь кого, брысь сразу, чтоб духу твоего не было!

— Понял, Силантий Фомич. Где смотреть-то?

Официант подвел его к выходу в зал, толкнул за штору.

— Стой. Шторой прикройся и зырь. Другим глазом в коридор, чтобы чуть что… Понял? Все, меня нет, я тебя не видел.

— Спасибо, Силантий Фомич.

Официант скрылся в зале. Помедлив, Губарев осторожно, на сантиметр, отодвинул штору — самый краешек. Здесь, в «Аквариуме», он бывал не раз; зал, хорошо знакомый контрразведке, был изучен им вдоль и поперек. Окинув беглым взглядом ближние столы в центре — их, как правило, занимали военные, — посмотрел налево. Четыре столика в углу, у самой эстрады, откуда каждую подробность можно увидеть без бинокля, всегда оставляются для посольств. Сейчас за этими столиками, украшенными цветами, обильно уставленными бутылками, полно людей. Вгляделся: ни одной дамы, только мужчины. Ничего удивительного, так и должно быть; жен сюда водить незачем, к кордебалету же и певицам принято ходить за кулисы. Японцев можно сразу узнать, вот они, за вторым столиком; в отличие от европейцев, сидят неподвижно, лишь изредка перебрасываются короткими фразами. Вот его знакомый, Танака, сидит вполоборота к сцене; рядом еще три японца. Двоих он видит в первый раз, третий же, сидящий боком и сейчас некстати прикрытый ведерком с шампанским, очень напоминает «Ахметшина». Значит, внимание на него. На пустую эстраду вышел конферансье. В зале вяло захлопали. Оглядев по-свойски столики, кому-то подмигнув, кому-то сделав знак бровями, конферансье поднял руки:

— Господа! Прошу тишины! Как вы уже догадываетесь, сейчас перед вами выступит всеобщая любимица, шансонная субретка, мадемуазель Ставрова! Аплодисменты!

Зал ответил овацией, раздались крики:

— Полина, виват! Браво! «В холодном Париже»!

На эстраду вышла молодая женщина в длинном платье с буфами на плечах и разрезом, открывающем стройные ноги. На аплодисменты она ответила улыбкой и воздушными поцелуями, посылаемыми сразу двумя руками. Разобрать черты лица было трудно. Из-за шторы Губареву показалось: в ней нет ничего особенного. Сильно подведенные синие глаза, вздернутый нос, стандартные губы бантиком. Конферансье, дурачась, изогнулся, что-то спросил, девушка ответила — и он, прикрыв рот ладонью, сказал раскатистым шепотом:

— Господа, по секрету: «В холодном Париже»!

Рассыпалась трель аккомпанемента, снова захлопали, закричали. Песня была известной, ее слова гуляли по Петербургу, сообщая о «холодном Париже, который скучает по жаркой Москве». Аккомпанировало лишь фортепиано; Губарев отметил, что в голосе певицы чувствуется настроение, да и вообще мадемуазель Ставрова поет неплохо, если не считать специально наигранного жеманства.